Через вселенную - Страница 25

К оглавлению

25

Снова закрываю ухо ладонью в слабой попытке заглушить шум, но ничего не выходит.

Орион мрачно усмехается.

— Ааа, старый трюк. Бесполезно пытаться остановить шум. Только хуже станет, чем дольше будешь пытаться, — он смотрит, как я стучу по уху кулаком. — Просто сделай, что он приказал, иначе свихнешься.

— Откуда ты знаешь? — голос мой звучит резко и зло, но только потому, что я с трудом концентрируюсь на чем-либо, кроме воплей в ухе.

— Просто хотел дать добрый совет: бесполезно открыто восставать против Старейшины. Это ничего не даст. Он — словно старый король, слишком привык к власти. Нельзя прямо бросать ему вызов. Нужно быть немножко хитрее, — Орион убирает за ухо длинную прядь растрепанных волос, и мне снова бросается в глаза белая паутинка шрамов, подающая шею с левой стороны. Его кожу словно разорвали, а потом неумело скрепили снова.

— Буду делать, что захочу, — отрезаю я, проходя мимо него и по-прежнему прижимая одну ладонь к уху.

Нетвердыми шагами иду через комнату. Когда прохожу мимо Харли, вай-ком снова принимается выводить свое противоестественно-высокое стаккато, и я, потеряв равновесие, врезаюсь прямо в мольберт.

— Старший? — Харли обеспокоенно вскакивает.

Не обращая на него внимания, я открываю дверь в коридор и направляюсь в сторону комнаты Эми. Я отдам ей эти проклятые цветы, даже если это меня убьет. Не позволю Старейшине помыкать мной.

— Что с тобой? — Харли идет следом. Потянувшись ко мне, оставляет у меня на рукаве цветной отпечаток, но я стряхиваю его руку.

У двери Эми я останавливаюсь и стучу.

Тишина.

— Что ты тут делаешь? — Даже сквозь кукареканье в левом ухе я слышу, как дрожит голос Харли. Теперь я вспомнил: до Эми это была комната его бывшей девушки.

— Новый пациент, — говорю я, морщась. Мой собственный голос отзывается болью в измученном ухе.

Харли опирается ладонью о стену, оставляя на белой матовой поверхности желто-оранжевый отпечаток. Никому нет дела — это пятно лишь одно из множества. С тех пор как Харли навсегда поселился в Палате, его, как радужные следы, везде сопровождают пятна краски.

Вай-ком изо всех сил старается меня отлечь: звуки и шумы сменяются в головокружительном темпе. Часть меня готова биться головой о дверь, просто чтобы шум прекратился. Он сводит меня с ума, и такое сумасшествие таблетками Дока не вылечить. Я так сильно впиваюсь в ухо левой рукой, что меж пальцев сочится кровь — мне становится страшно, что я оторву его. Тогда кулаком правой я изо всей силы бью в стену.

Цветы, с такой заботой отобранные в саду — большие, яркие цветы, которые я сорвал потому, что они напоминали мне волосы Эми, — сминаются, когда кулак врезается в стену. Лепестки опадают багряно-золотым дождем. Разжимаю кулак. Стебли превратились в липкую кашу. Листья измяты так, что уже не похожи на листья. Цветы превратились в жалкое подобие того чуда природы, каким казались на берегу пруда.

Звуковая пытка усиливается фоновым щелканьем. Я отпускаю цветы — они падают на пол у двери Эми, — закрываю уши ладонями, запирая звуки в клетку собственного черепа, и бросаюсь прочь из Больницы, к гравтрубе, к тишине и спокойствию уровня хранителей.

17
Эми

У человека, сидящего передо мной, длинные пальцы. Он сплетает и расплетает их, а потом кладет на них подбородок, разглядывая меня так, словно я — головоломка, которую ему никак не удается разгадать. Когда он пришел ко мне в комнату и увел меня, он казался любезным, даже милым. Но теперь я уже жалею, что он не оставил дверь кабинета открытой.

— Мне жаль, что ты попала в такую ситуацию, — хоть слова его и звучат искренне, в лице читается одно лишь любопытство.

Пусть тот мальчик уже рассказал мне все, но мне нужно услышать подтверждение из уст этого «доктора».

— До посадки действительно еще пятьдесят лет? — Мой голос холоден и тверд, словно ледяная глыба, из которой я уже начинаю жалеть, что выбралась.

— Да, примерно сорок девять лет и двести пятьдесят дней.

«Двести шестьдесят шесть», — думаю я про себя, вспоминая слова того мальчика.

— Меня нельзя заморозить снова?

— Нет, — просто отвечает доктор. Я не реагирую, просто сижу и пялюсь на него, и он добавляет: — У нас, конечно, есть еще несколько свободных криокамер…

— Так положите меня туда! — я наклоняюсь вперед. Пусть меня ждет столетие беспрерывных кошмаров, только бы проснуться вместе с мамой и папой.

— Если бы тебя правильно реанимировали, можно было бы рассмотреть такой вариант, но даже в таком случае это было бы опасно. Клетки не приспособлены к множественной заморозке и разморозке. Тело изнашивается во время реанимаций, — доктор качает головой. — Еще одна заморозка может тебя убить, — он медлит секунду, думая, как объяснить. — Представьте себе перемороженное мясо. Ты высохнешь. Умрешь, — добавляет он, видя, что кошмарный пример никак на меня не действует.

На мгновение мне кажется, что я падаю в бездну. Потом вспоминаю.

— А мои родители?

— Что?

— Их тоже разморозят раньше срока?

— Ах, это, — он расплетает пальцы и поправляет вещи на столе так, чтобы блокнот лежал параллельно краю столешницы, а все ручки в стакане были наклонены в одну сторону. Он тянет время, не хочет смотреть мне в глаза. — Тебя не собирались размораживать. Ты должна понять: твои родители, номера сорок и сорок один — первостепенны. Оба — высокоуровневые специалисты в своей области, и их знания понадобятся, когда мы прилетим. На начальных стадиях освоения Центавра-Земли нам не обойтись без их помощи.

25